Изучение состояния и перспектив интеграционных процессов в центральноазиатском регионе является одной из актуальных тем как в отечественной, так и зарубежной научной литературе и докладов аналитических центров, что обусловлено не только инициированием масштабных интеграционных проектов внешними акторами (например, «Новый Шелковый путь», инициированный США, Один пояс – один путь (ОПОП) – Китаем и Евразийский экономический союз (ЕАЭС) – Россией), но и периодическими обострениями межгосударственных отношений в регионе ввиду нерешенных приграничных вопросов, что ставит под сомнение самостоятельную внутрирегиональную интеграцию.
При этом в международном политическом дискурсе о Центральной Азии обычно фигурируют следующие характеристики, которые препятствуют региональной интеграции:
- недемократические режимы (различные их вариации – в спектре от полудемократий до султанизма и неопатримониализма);
- этнические столкновения;
- территориальные споры.
Обычно фреймы объяснения этим феноменам выстраиваются в соответствии с одной из трех следующих концепций:
- колониализм: недостатки советской системы национально-территориального размежевания. Логика объяснения в рамках данной концепции состоит в том, что центральное советское руководство проводило делимитацию в регионе с целью создания очагов напряженности и предотвращения формирования потенциального единого регионального центра противодействия политике Москвы – согласно принципу «разделяй и властвуй»;
- геополитика: реализация интересов различных внешних акторов, конкуренция между которыми обусловливает центробежные тенденции в регионе;
- ориентализм: ретрадиционализация политических систем, объясняемая через западный понятийный аппарат. Проблемы демократизации и связанные с ними проблемы межэтнической напряженности и территориальных споров (как результат неразвитых демократических институтов) обусловлены тем, что политический истеблишмент новых независимых государств в процессе государственного строительства обратился к историческому опыту, политико-культурному наследию традиционного общества.
Однако данные подходы оставляют открытыми три вопроса «почему?»:
- почему после распада СССР политические элиты центральноазиатских государств не исправили искусственно созданную советским руководством конъюнктуру недоверия?
- почему политические режимы региона проводят многовекторную политику?
- почему политические режимы обратились именно к практике неформальной политики на базе ценностей традиционного общества?
Для ответа на данные вопросы в рамках настоящей статьи предлагается пересмотреть имеющиеся концепции и аналитические фреймы и предложить индуктивный подход к изучению проблематики интеграционных процессов в Центральной Азии – с позиции создания и развития внутренней динамики политических режимов. В статье обосновывается тезис о том, что одной из возможных причин блокирования региональной интеграции выступает необходимость обеспечения безопасности политического режима в каждой из центральноазиатских республик. Возможность применения данного подхода подтверждается результатами пилотного проекта «Central Asia Forecasting», предполагающего выстраивание картины будущего региона в соответствии с видением экспертного сообщества (центральноазиатские и зарубежные исследователи), согласно которому для всех стран региона приоритетной задачей остается обеспечение стабильности политического режима [1].
При этом под политическим режимом понимается группа людей, отношения внутри которой регулируются формальными и неформальными правилами, определяющими: а) в руках какой группы должна быть власть; б) какие должны быть механизмы избрания и назначения членов этой группы; в) какая должна существовать система иерархии и разделения полномочий внутри этой группы; г) как группа должна взаимодействовать с обществом [2]. Предполагается, что структуру политического режима формируют три группы:
- лидер(ы) – влиятельные политические акторы, которые создают и контролируют коалицию своих сторонников посредством распределения общественных и частных благ и организации наказания;
- правящая коалиция – небольшая группа лояльных лидеру людей, поддержка которых обеспечивает ему власть над населением;
- селекторат – группа людей, чья поддержка политического лидера обусловлена их личностными характеристиками, которые позволяют им получить доступ к определенным выгодам, предоставляемым этим лидером [3, c. 38].
Данное определение позволяет не ограничивать типологизацию политических режимов центральноазиатских государств минималистической / процедурной концепцией, в рамках которой ключевыми критериями типа политического режима выступают, прежде всего, чистые, соревновательные выборы и реализация всеми гражданами своего пассивного избирательного права. В рамках настоящей статьи представляется целесообразным использовать предложенную немецким исследователем Ф. Лоттхольцем концепцию постлиберализма. Суть концепции состоит в том, что в новых независимых государствах Центральной Азии установился постлиберальный политический порядок / политический режим, который, являясь результатом адаптации неолиберальной политики и либерально-демократической риторики политическим истеблишментом к местным условиям ввиду необходимости интеграции в международное сообщество, характеризуется:
- комбинированием либерально-демократических реформ с традиционными формами политических практик и социальной организации (основанных на принципах землячества, родства и т. д.), что обусловливает формирование политического порядка, который находится вне рамок либерализма;
- двойными стандартами либеральных ценностей, продвигаемых западными странами (примеры размещения капиталов «диктаторов» на счетах в «либеральных» банках или их вывода в офшоры) [4, c. 424–425].
Отсюда важность изучения отдельных практик политических режимов и их пересечения в политическом поле государств, что позволяет отказаться от традиционных концепций неопатримониализма и изучать: а) специфику либеральных практик в нелиберальном контексте (например, организация самопомощи граждан как практика гражданского общества); б) нелиберальные практики либеральных режимов (примеры гуманитарного интервенционализма западных государств, а также миграционного кризиса в Европе, сопровождаемого закрытием границ, популистскими дискурсами ксенофобии политического истеблишмента ряда государств, ) [4, c. 425–426].
Исходя из этого, концепция постлиберализма в настоящей статье, сфокусированная на проблематике региональной кооперации, не претендует на то, чтобы дать всеохватывающее объяснение центробежных тенденций в Центральной Азии. Ее лимиты детерминированы тем, что политические режимы в центральноазиатских государствах при наличии схожих характеристик, тем не менее, на практике не сводимы к одной модели, что требует учета большого количества внутригосударственных факторов в каждом отдельном кейсе.
Представляется, что проблематика статьи, основанной на данном концептуальном базисе, в полной мере может быть раскрыта с помощью теории «правительственности» (governmentality) М. Фуко. Суть теории состоит в том, что государственное управление рассматривается не с точки зрения институционализма, предполагающего его анализ через призму технологии власти, а с позиции модели ежедневной практики политических акторов (анализ, рефлексия, расчеты, тактические приемы и т. д., которые проявляются в политическом дискурсе). При этом данная практика отличается особой «ментальностью» или «рациональностью», продиктованной знаниями особенностей государственного управления, политической экономики, демографии и т. д., а также представлениями о том, а) кто должен управлять государством, б) какими характеристиками должны обладать управляемые [5, c. 3–4]. «Правительственность» государственного управления нацелена на обеспечение «безопасности естественных социально-экономических процессов» с помощью полиции, армии и дипломатии [6, c. 138].
Иными словами, рациональность государственного управления состоит в том, чтобы артикулировать имеющиеся проблемы и разрабатывать необходимые стратегии для их разрешения на базе имеющихся знаний, желаний и интересов политических акторов [7], c. 125]. Ввиду последних двух факторов реализация стратегий не осуществляется исключительно в соответствии с предписаниями «чистого знания». В результате, стратегия представляет собой лишь идеальный тип интеллектуальной / рациональной трансформации реальности, которая не воспроизводится в полной мере в практике государственного управления. Отсюда обозначается главная проблема «правительственности» – смешение государственных и частных интересов политических акторов [7, c. 126].
Применительно к ситуации в Центральной Азии данная теория, рассмотренная с позиции обеспечения безопасности постлиберального политического режима, может быть интерпретирована следующим образом. Политические акторы центральноазиатских республик, принимая в качестве объекта безопасности свои позиции в политическом поле и приоритезируя при этом инструменты не усиления положительной реакции (предполагающей усиление эффективности функционирования политической системы), а сдерживания негативной реакции (предполагающей сдерживание негативного влияния на расстановку сил в политической системе) [8, c. 51], ограничивают государственную составляющую «правительственности» в региональном масштабе, комбинируя либеральные и нелиберальные практики как на внутриполитическом, так и внешнеполитическом уровнях. В этом аспекте, используя терминологию французского философа Д. Готиера, политические акторы представляют собой «неограниченных максимизаторов» [9, c. 93–94], которые прибегают к практике «умышленного невежества» [10, c. 2] – умышленного непризнания значимости своего деструктивного политического поведения в вопросе выстраивания региональной кооперации. Отсюда и невозможность ведения внутрирегионального конструктивного диалога. В терминологии Р. Помфрета, эту региональную проблему можно обозначить как «трагедию антиобщности» [11, c. 52].
Данный теоретико-концептуальный фрейм дает возможность выдвинуть аргументы, обосновывающие недостатки концепций колониализма, геополитики и ориентализма, применительно к изучению региональных интеграционных процессов и ответить на вопросы, лимитирующие использование этих концепций.
Колониализм. Логика объяснения центробежных тенденций в Центральной Азии политикой колониализма советского руководства может быть подвергнута сомнению тезисом о специфике рациональности последнего, поскольку СССР и западные колониальные империи представляют собой две разные модели государственного устройства и управления. Центральная идея «правительственности» советского руководства состояла в том, что развитие всего государства находилось в зависимости от развития всех его составных частей [12, c. 204] и обеспечения внешней безопасности по периметру границ. Как следствие, в советском государстве отсутствовали: а) практика этнической сегрегации; б) доминирующая национальность, наделенная исключительными привилегиями «эксплуатации отсталого населения» [13, c. 206]. Это детерминировало либо отказ частью международного академического сообщества рассматривать СССР как метрополию [13], либо интерпретацию рядом ученых советской национальной политики как нового типа колониализма – «спонсируемый государством эволюционизм» [12, c. 203].
В свою очередь, в деле национально-территориального размежевания «правительственность» советского центра выражалась в двух аспектах. Во-первых, нация как образующий элемент союзных центральноазиатских республик должна была представлять собой «конструкт современности» – это не просто группа людей, имеющая общий генеалогический базис, но это общность, которая: а) организована вокруг городов как центров социальных трансформаций – центров формирования социалистического общества; б) обладает развитыми системами образования и здравоохранения; в) имеет централизованный бюрократический аппарат [14, c. 188]. Во-вторых, процесс национального размежевания Центральной Азии проводился в условиях обсуждений на местном уровне, с местными элитами в рамках организованных территориальных комиссий [14, c. 184].
При этом следует подчеркнуть, что территориальные конфликты между народами в Центральной Азии были частым явлением задолго до установления власти сначала Российской империи, а затем СССР и последующих мероприятий по делимитации и демаркации. В свою очередь, появившиеся границы создали условия для минимизации факторов конфликтогенности в регионе. Учитывая, что распад СССР актуализировал территориальные претензии между центральноазиатскими странами, представляется, что применение концепта колониализма о доколониальной неконфликтности для анализа причин региональной разобщенности является необоснованным.
Соответственно, после получения независимости политический истеблишмент центральноазиатских стран не стал предпринимать активных шагов в направлении исправления якобы искусственно созданной советским центром конъюнктуры недоверия, ввиду того, что центральными принципами национального размежевания территории региона были политико-экономический и административный, дополненные этническим компонентом, что определило создание административных единиц, располагавших всеми необходимыми инструментами для их экономического развития и политического управления [14, c. 197].
Геополитика. Проблематика обвинений внешних акторов в блокировании интеграционных процессов в регионе состоит в том, что не учитывается факт субъектности самих центральноазиатских государств. С одной стороны, главной задачей политических акторов новых независимых республик было создание «режима ограниченного доступа», что предполагает не только концентрацию экономических ресурсов в руках политического истеблишмента (политические лидеры и их коалиции) как механизма обеспечения безопасности своего положения, но и особый тип взаимодействия с внешними акторами – многовекторный характер внешней политики. Логика этой многовекторности проявляется в том, что политические акторы центральноазиатских государств хотят быть частью одновременно нескольких инициируемых внешними силами интеграционных проектов, получать финансово-экономическую поддержку, но при этом контролировать их, исходя из своих интересов обеспечения стабильности своего положения в политическом поле [15].
С другой стороны, внешние акторы в попытке реализовать свои национальные интересы обращаются к сфере неформальной политики, предлагая представителям политического истеблишмента центральноазиатских государств ряд возможностей в создании и укреплении «режима ограниченного доступа»: а) открывать банковские счета для накопления средств от продажи природных ресурсов (пример «отмывания» средств, полученных от государственного предприятия TALCO, в банках на Британских Виргинских островах или кейс наличия личного счета Г. Бердымухамедова в «либеральном» Deutsche Bank, пополняемого за счет прибыли от продажи газа) [16, c. 9]; б) заключать инвестиционные соглашения в нарушение норм национального законодательства (кейс взаимодействия правительства Кыргызстана и канадского инвестора Centerra Gold Inc.) в) проявлять «умышленное невежество» в отношении их незаконных действий (кейс с поставками ГСМ, аффилированными с родственниками экс-президентов Кыргызстана А. Акаева и К. Бакиева, на американскую авиабазу в аэропорту «Манас») [17, c. 130, 139–140].
Как следствие, фреймы неформальной политики, используемые внешними акторами, формируют замкнутый круг, поскольку актуализируют проблему отсутствия гарантий соблюдения выдвигаемых предложений (пример блокировки счетов Г. Каримовой и начатое судебное расследование в отношении нее в связи с коррупционным скандалом со шведской телекоммуникационной компанией TeliaSonera) и мотивируют центральноазиатские режимы на продолжение практики создания «подушек безопасности» в виде одновременного сотрудничества по нескольким направлениям.
Ориентализм. Если оперировать предложенным теоретико-концептуальным фреймом, то можно утверждать, что после распада СССР переориентация на неолиберальную экономическую политику и либеральную политическую риторику была обусловлена не осознанным выбором политических акторов центральноазиатских государств, а логическим последствием их интеграции в международное сообщество, в котором в качестве доминирующих, в результате, после окончания «холодной войны» утвердились западные политические (демократия – самый справедливый политический режим) и экономические (свободная рыночная экономика) стандарты. Более того, эти стандарты насаждались через систему политической кондициональности предоставления кредитов международными финансовыми институтами.
Вместе с тем в этих новых условиях обозначалась необходимость обеспечения безопасности политических режимов государств Центральной Азии. При этом базис знаний их «правительственности» составлял опыт государственного управления в составе СССР. Если ранее пути развития, реформирования и нормотворчества определял советский центр (Москва), то после распада Советского Союза данная задача стала определяющей с точки зрения обеспечения своей безопасности (своих позиций в политическом поле) для местных элит, рекрутирование которых и практика работы которых определялась местными нормами неформальной политики, что было одним из инструментов советской власти поддержания стабильности в многонациональном государстве, разделенном на национальные автономии [18, c. 183].
Соответственно, обращение политических акторов центральноазиатских государств к практике неформальной политики на базе ценностей традиционного общества обусловлено их, используя терминологию Д. Льюиса, «бюрократической ментальностью» [18, c. 182], которая наряду со сферой ее распространения формировалась в существующих территориальных рамках при их непосредственном участии.
Между тем обозначенные аргументы позволяют объяснить и проблемы в региональной интеграции без внешних акторов. Распад СССР обозначил отсутствие у политического истеблишмента центральноазиатских республик опыта самостоятельного определения направления и ведения внешней политики [15]. В советский период истории доверие во взаимоотношениях между ними выстраивалось на базе общих правил игры, генерируемых советским центром. После приобретения независимости республики оказались в условиях «дилеммы заключенного», поскольку у каждой из них существовал свой предел интернализации либеральных норм, интерпретации и концептуализации понятия «надлежащее управление» [4, c. 430], что обусловило невозможность превращения этих норм в субституты советской системы регулирования межгосударственных отношений.
Представляется, что альтернативой советской системе координат межгосударственного взаимодействия внутри СССР выступили правила внутренней политической организации, экстраполированные на сферу внешней политики, – неформальные правила игры внутри государств определяют рассмотрение политическим истеблишментом каждой из бывших советских республик своих соседей в качестве источников угроз своей политической стабильности, что обусловливает резистентность в аспекте принятия регионального лидера, который в этом контексте потенциально обманным путем может установить контроль над всеми теми сферами, которые объединяли республики в советский период (водные ресурсы, энергетическая и транспортная инфраструктура и др.) [15].
Таким образом, причины «трагедии антиобщности» в регионе кроются ни в его историческом прошлом и ни во внешних факторах. Фактор якобы умышленного нерационального национального размежевания в советский период не может выступать значимым детерминантом, поскольку оно проводилось на основе, прежде всего, политико-экономической целесообразности при непосредственном участии местных акторов. Другой фактор – неразвитость системы государственного управления в сравнении с западными «цивилизованными» демократиями, выдвигаемый в качестве ключевого в рамках ориентализма, не учитывает факта рациональности политических режимов, которые были вынуждены выстраивать свою «правительственность», исходя из имеющегося опыта государственного управления. Этот опыт не может быть лучше или хуже другого, цивилизованным или нецивилизованным, это объективная реальность, которая детерминирует знания о государственном управлении политического истеблишмента. В свою очередь, внешние акторы вынуждены подстраиваться под правила игры, задаваемые местными политическими режимами, что вносит вклад в разобщенность местных республик, но, по сути, выступает результатом их рационально выбранной неформальной политики. Следовательно, эта «трагедия» детерминирована, прежде всего, необходимостью обеспечения безопасности политического режима, подтверждения его дееспособности, что обусловливает и многовекторную внешнюю политику, и внутреннюю ориентацию исключительно на собственное благополучие политических акторов, выступающих «неограниченными максимизаторами».
Автор: ИСАП
Литература:
[1] Baldakova O., Schiek S., Rinke T. Central Asia Forecasting 2021: Results from an Expert Survey. Friedrich Ebert Foundation, OSCE Academy in Bishkek, SPCE Hub // URL: https://centralasia-forecasting.net/wp-content/uploads/2021/11/ca_forecasting_report_web_en.pdf
[2] Bosch J. V. Political Regimes in Central Asia: Tracing Personalist Rule from the Khanates to the Present // The European Handbook on Central Asian Studies. History, Politics and Society / Eds.: Jeroen Van den Bosch, Adrien Fauve, Bruno De Cordier. Stuttgart: Ibidem-Verlag, 2021 (e-book) // https://www.ibidem.eu/en/the-european-handbook-of-central-asian-studies-9783838215181.html
[3] Bueno de Mesquita B., Smith A., Siverson R. M. The Logic of Political Survival. Cambridge and London: MIT Press: 2003.
[4] Lottholz P., Heathershaw J., Ismailbekova A., Moldalieva J., McGlinchey E., Owen C. Governance and Order-Making in Central Asia: From Illiberalism to Post-Liberalism // Central Asian Survey. 2020. Vol. 39. № 3.
[5] Gordon C. Governmental Rationality: An Introduction // The Foucault Effect. Studies in Governmentality. With Two Lectures by and Interview with Michael Foucault / Eds.: Graham Burchell, Colin Gordon, Peter Miller. Chicago: The Univ. of Chicago Press, 1991.
[6] MacDonald M., Hunter D. The Discourse of Security: Language, Illiberalism and Governmentality. Cham: Palgrave Macmillan, 2019.
[7] Lemke T. Foucault’s Analysis of Modern Governmentality: A Critique of Political Reason / Trans. Eric Burler. London and New York: Verso, 2019.
[8] Păduraru M., Voicu C.-I. Security Risk Analysis Perspectives on Central Asia Dynamics // Transformation and Development. Studies in the Organization for Security and Cooperation in Europe (OSCE) Member States / Ed. Anja Mihr. Cham: Springer Nature Switzerland AG, 2020.
[9] Gauthier D. Justice as Mutual Advantage // Contemporary Political Theory. A Reader. / Ed. Colin Farelly. London, Thousand Oaks, New Delhi: SAGE Publications Inc., 2004.
[10] Bovensiepen J., Pelkmans M. Dynamics of Willful Blindness // Critique of Anthropology. 2020. Vol. 40. № 4.
[11] Pomfret R. Economic Reform and Performance in Central Asia // Policy Reforms and Agriculture Development in Central Asia / Eds.: Suresh Chandra Babu and Sandjar Jalalov. New York: Springer Science+Business Media, Inc., 2006.
[12] Hirsсh F. Toward an Empire of Nations: Border Making and the Formation of Soviet National Identities // The Russian Review. 2002. № 59(2).
[13] Khalid A. Backwardness and the Quest for Civilization: Early Soviet Central Asia in Comparative Perspective // Slavic Review. 2006. Vol. 65. № 2. Adams L. Can We Apply Postcolonial Theory to Central Eurasia? // Central Eurasian Studies Review. 2008. Vol. 7. № 1.
[14] Haugen A. The Establishment of National Republics in Soviet Central Asia. Basingstoke and New York: Palgrave Macmillan, 2003.
[15] G. Krol’s speech at Web seminar «Central Asia at 30 Years of Independence». Wilson Center. November 9, 2021 //https://www.wilsoncenter.org/event/central-asia-30-years-independence
[16] Cooley A. and Heathershaw J. Dictators without Borders. Power and Money in Central Asia. New Haven and London: Yale Univ. Press, 2017.
[17] Toktomushev K. Kyrgyzstan – Regime Security and Foreign Policy. Abingdon: Routledge, 2017.
[18] Lewis D. Sovereignty after Empire: The Colonial Roots of Central Asian Authoritarianism // Sovereignty after Empire: Comparing the Middle East and Central Asia / Sally N. Cummings and Raymond Hinnebusch. Edinburgh: Edinburgh Univ. Press, 2011.
При использовании материалов ИСАП ссылка на источник обязательна
Постоянный адрес статьи: https://isap.center/analytics/72